Книга Доедать не обязательно - Ольга Юрьевна Овчинникова

покрывало, примятое с краю; поверх него аккуратно сидит подушка, возле которой – чёрное на чёрном – лежит тетрадь в плотном глянцевом переплёте. Здесь чисто: даже вещи, разбросанные обычно по кроватям и стульям у иных жильцов, аккуратно развешаны в шкафу, встроенном в стену в виде просторной квадратной ниши.

Грета берёт из тележки прыскалку для зеркала, швабру, ведро. Ведро наполняет водой и, отклячив руку, так резко ставит на пол, что как минимум треть выплёскивает. Утомлённо вздыхает:

– Заправлю-ка я кровать…

Она берёт тетрадь, чтобы переложить её, и в этом движении, с треском выкатившейся ручки и шелестом страниц та выпадает на пол.

– Чёрт… – ворчит Грета, наклоняясь и поднимая её.

Толстый, исписанный неровным почерком дневник открывается, и она мельком бросает взгляд на верхнюю строчку: «…голос звучал так низко, что моё сердце споткнулось, а кожа зазвенела и покрылась мурашками. Ты сказал: – На колени! – и я повиновалась. Научи меня быть покорной…»

– Ого! – Грета поочерёдно вытирает об себя руки и добавляет, обращаясь неизвестно к кому: – А нехорошо вообще-то читать чужие дневники.

Зыркнув на тележку, зияющую в проёме открытой двери, а затем почему-то в шкаф, она перелистывает пухлую тетрадь на начало: страницы кое-где смяты, с загнутыми уголками, гофрированы.

«Твои губы пахнут карамелью. Желанные, вкусные и… упрямо сжатые. Я хочу целовать их – запойно, медленно. Тянусь, но ты уклоняешься. Подбородок и щёки, поросшие щетиной – чуть трогаю её пальцами, и колючесть рождает трепет. Карие глаза. Пушистые ресницы – длинные, как у ребёнка. О, как я люблю Тебя, Боже!»

Усмехнувшись, Грета плюхается на край кровати – там, где примято, – и, пролистав пару страниц, вновь погружается в чтение.

«Верёвки было две. Одной ты связал мне руки сзади. Вторую обмотал вокруг головы: она прошлась по глазам, – я едва успела зажмуриться, – и грубо врезалась в рот, в щёки. Резкий толчок, и я ухнула спиной в кресло-мешок, утонула всем телом. Суровое: – Сиди, – и ты ушёл. Я подёргала руками – связано крепко. Из-за верёвки щекотно побежали слюни – ручьями, по подбородку. И тогда в голове стало тихо и пусто, как в космосе. Все мысли исчезли, – все до единой. Ни словечка. Ни фразы. Абсолютная тишина! Вот это да! И я увидела: ты не обязан меня целовать.

Из паркета ударил свет. То, что всегда мешало ему проходить, продолжаясь в космос – мешанина из мыслей в голове – исчезло. Это было восхитительно. Сорок минут пролетели в блаженстве…»

В коридоре распахивается дверь, и с диким визгом из соседнего номера вываливаются дети. От неожиданности Грета шумно схлопывает тетрадь и вскакивает, суетливо кладёт её на тумбочку и, уравновешивая бешеную одышку, берётся поправлять покрывало. Получается плохо. Дети галдят наперебой:

– Это мой шлёпок! Я всё маме расскажу, понял? – верещит сиреной девчонка.

– Да пошла ты! – бесстрашно парирует пацан.

И громогласный ор папаши, перекрывающий их обоих:

– Ти-хо!

Слышится, как дверь закрывают на ключ, и вся орава удаляется прочь, на выход. Шум и гомон сменяются тишиной.

Грета нервозно сглатывает, выглядывает в коридор, убеждается, что никого нет и возвращается к кровати. Поправляет со второй попытки покрывало, выравнивает складочки. Глубоко вздохнув, берёт чёрный дневник и, аккуратно примерившись, кладёт его рядом с подушкой. Будто бы так и было.

Затем надевает безразмерные перчатки и берётся за мытьё полов. Неудобная швабра встаёт поперёк ведра, топорщится, и от этого с тряпки течёт мимо. Пыхтя, кое-как намочив середину комнаты и едва ли вытерев её, Грета выливает воду, оставшуюся девственно-чистой, в унитаз, откидывает тыльной стороной руки прядь кучерявых волос со лба, стягивает перчатки и кидает их в тележку в такой степени усталости, будто только что в одиночку разгрузила вагон с кирпичами. Убирает и ведро, и швабру. Затем оборачивается, обводя комнату взглядом, и останавливает его на тетрадке. Та словно соблазняет её, притягивает к себе. Зовёт взять в руки.

– Хм… а интересный дневничок…

Грета прислушивается к звукам в коридоре, на цыпочках подбегает к кровати, поскальзывается на сделанной луже, пару секунд балансирует, бурно махая руками и, порывисто ухватившись за тумбочку, останавливает своё хаотичное движение. Очень осторожно, словно имеет дело с живым существом, она берёт тетрадку и открывает её посередине.

«… Плакала. Подушка подвернулась под руку очень кстати: я уткнулась в неё лицом и орала, оплакивая всё, что между нами было и, ещё больше – то, что уже никогда не случится. Я рычала и грызла её, продолжая рыдать, отдавая ей всю огромность своей беды. Память издевательски подкидывала всё новые и новые моменты, когда ты был нежен со мной, и от этого было так больно, словно нежность – это чувство, которое приносит исключительно боль. Я вспоминала, какие странные подарки ты делал – ввиду своей исключительности – и проникалась ещё большей любовью к тебе. Вкус пиццы ранч, и тот розовый шарик с мордашкой котёнка, и те кроссовки, которые ты выбрал для меня в магазине, где «вся обувь удобная».

Чувство потери огромным булыжником окончательно раздавило меня. Больше никогда. Никогда мне не увидеть тебя, не обнять, не уснуть рядом, – я осознала это так чётко, будто ты умер, а не просто живёшь на другом конце города. Но правда заключается в том, что это я умерла, – умерла, выгорев изнутри, будто ты был моим последним, исключительным шансом на счастливую жизнь.

Я стала грызть себя, как голодная псина кость. На руке остались следы – пародия на компенсацию. Безумие, поглотившее меня, как очевидно, уже давно, вылилось в опустошающую истерику. Если б ты только знал, как измытарил меня воспоминаниями, этой тоской по несбывшемуся, этой печалью.

…Глор спросила, что в нём было такого, чего нет в других, и тут оказался выход. Я стала вытеснять его, отвлекаться. Верёвки? Я нашла того, кем можно заменить и это. Намерение – вот где сила, а я хочу забыть его, – забыть до последнего шрама. Завтра среда, встреча с шибари-мастером2. Про него говорят: «Путь верёвки начинается в сердце». Он наверняка мне поможет».

В коридоре тихонько скрипит дверь, но для Греты это звучит паровозным гудком, – она подпрыгивает на месте:

– Чёрт. Чёрт!

Слышатся невесомые шаги. Аккуратно Грета кладёт тетрадь рядом с подушкой и наступает на упавшую ранее ручку. Наклоняется, суетливо нашаривает её под кроватью, подбирает и суёт в дневник, бешено пролистав его до чистых страниц в наивной надежде, что она лежала именно там.

Метнувшись в душевую, кидается к мусорному ведру, тащит оттуда пакет, на дне которого одиноко лежит коробка из-под простокваши, и устремляется на выход, где сталкивается лицом к лицу с хозяйкой дневника.

У неё миндалевидные, серые с голубизной глаза, изящная шея – того и гляди, переломится – и худое, на грани истощения тело, одетое в лёгкий сарафан. На ногах – тонких, как две лучины – кожаные сандалики. Странная неподвижность выразительного взгляда придает ей некую ненормальность, будто бы женщина смотрит вглубь себя, – и это настораживает, отстраняет. Каштановые волосы с прядями, отливающими красной медью, непослушны, взлохмаченным облаком обрамляют лицо, обтекают плечи, багровая и шероховатая кожа которых шелушится и облазит полупрозрачными плёнками. Дышит отрывисто, почти не моргает – зрелище трогательное, в чём-то драматичное и ранимое, с некоторой долей трагизма, как у приговорённого к смерти. От неё исходит странное спокойствие, будто человек потерял всё, что имел, и потому бояться ему уже нечего.

– Я закончила, – искусственная улыбка Греты напоминает гримасу. – Вот, осталось заменить, – она выныривает в коридор, ловко просочившись между женщиной и тележкой; хватает рулон с мусорными пакетами и криво-косо, со второго раза отчленяет один из них.

Женщина молча протягивает руку, – на тонком запястье поперёк вен проступают шрамы, похожие на ивовые прутики, внедрённые подкожно, – свободно забирает пакет и захлопывает перед лицом ошарашенной Греты дверь.

Глава 2

При желании всегда найдётся тот, кто погорячей.

Клуб расположен в подвале, вывесок нет. Соня спускается по ступеням, толкает тяжёлую дверь и проваливается